Весной 1938 года на головы видных советских руководителей посыпались страшные обвинения

В 1988 году Николай Бухарин и Алексей Рыков были посмертно восстановлены в КПСС. Давайте вспомним, за что их в свое время выгнали из партии.

Пой, контрреволюция

Бухарин, Рыков и Томский были главными обвиняемыми на открытом процессе по делу так называемого правотроцкистского антисоветского блока. Это было не первое их столкновение со Сталиным и его приверженцами – но именно во время процесса стало ясно, на чьей стороне сила. А сила была на стороне Сталина и Ежова ; против поощряемой ими клеветы приемов ни у кого не было.

Так, в августе 1936-го в ходе процесса над «Антисоветским объединенным троцкистско-зиновьевским центром» Зиновьев с Каменевым неожиданно для всех дали показания, согласно которым Рыков, Бухарин и Томский участвовали в контрреволюционной деятельности.

Томский сломался первым, не выдержав травли; в августе того же года, прочитав о происходящем в «Правде», он покончил с собой, не дожидаясь, пока его арестуют – застрелился на своей даче в подмосковном Болшево. В прощальном письме, обращенном к Сталину, он убеждал его не верить «наглой клевете Зиновьева».

Неправда в «Правде»

За Рыковым и Бухариным постоянно следили. Их уже сидящих и сосланных соратников возвращали из лагерей и ссылок обратно в столицу и там допрашивали по всем законам сталинского времени; многие под пытками оговаривали опальных большевиков, о чем Ежов не уставал информировать Сталина.

На февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года Ежов со всей уверенностью заявил, что им получены показания, согласно которым Рыкова и Бухарина можно считать виновными. Сталин немедленно предложил вывести обоих из кандидатов в члены в ЦК.

Вскоре их также исключили из коммунистической партии, а позже арестовали.

Бить Рыкова

После ареста дело Рыкова и Бухарина начали раскручивать весьма стремительно – не брезгуя характерными для той эпохи методами. «Бить Рыкова» – такая запись сохранилась в записной книжке Ежова.

«Теперь я думаю, что нынешние диверсанты, каким бы флагом они ни прикрывались, троцкистским или бухаринским, давно уже перестали быть политическим течением в рабочем движении, – высказывается Сталин по делу вчерашних революционеров. – Они превратились в беспринципную и безыдейную банду профессиональных вредителей, шпионов, убийц».

К тому времени как начало работать открытое заседание суда, Рыков и Бухарин отсидели на Лубянке больше года. Все это время пропаганда делала из них врагов народа, служащих иностранной разведки, террористов; все это время не прекращались их пытки и пытки их товарищей.

Все заключенные в результате ежовских «методов убеждения» признали свою вину – как диверсанты, стремящиеся уничтожить сельское хозяйство и промышленность страны, как организаторы убийств Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького , как участники покушения на Ежова. Бухарина даже «убедили» признаться в том, что в столовой он подсыпал в блюда толченое стекло.

Слова не нужны

Прокурор Вышинский , выступая на суде, заявил: слов, чтобы описать чудовищность подобных преступлений у него нет – да слова, собственно, и не нужны.

Так Сталин расправился с теми, кого считал своими конкурентами за власть. Нелепость обвинений, предъявленных арестованным, только доказывала, какая безграничная власть находится в руках вождя.

15 марта 1938 года Николай Бухарин, Алексей Рыков и еще 19 государственных деятелей были расстреляны.

80 лет назад, 2 марта 1938 года, на пике «Большого террора» в Москве в Октябрьском зале Дома союзов начался судебный процесс по делу «Антисоветского правотроцкистского блока» - последний из трёх процессов, по которым проходили ближайшие соратники Владимира Ленина, другие известные большевики и трое врачей.

На этот раз перед Военной коллегией Верховного суда СССР предстали Николай Бухарин, названный Владимиром Лениным в «Письме к съезду» «любимцем партии», и преемник вождя большевиков на посту председателя Совнаркома СССР Алексей Рыков. В 1928–1929 годах они вместе с ещё одним членом Политбюро ЦК ВКП(б), председателем ВЦСПС Михаилом Томским выступили против сталинских методов модернизации страны, за что и поплатились. Сначала тройку «правых уклонистов» вывели из состава Политбюро ЦК, лишив былого авторитета и влияния. Правда, в отличие от троцкистов и зиновьевцев из партии их не исключали вплоть до начала «Большого террора».

Николай Бухарин

Однако, несмотря на то что в 1930-е годы Бухарин, Рыков и Томский Генеральному секретарю ЦК Иосифу Сталину больше не перечили, регулярно демонстрируя ему свою лояльность, это их не спасло. В 1936 году во время судебного процесса по делу «Антисоветского объединённого троцкистско-зиновьевского центра», по которому проходили Лев Каменев, Григорий Зиновьев, Григорий Евдокимов, Иван Смирнов, Сергей Мрачковский, Иван Бакаев и ещё 10 подсудимых, было объявлено о начале расследования по делу бывших лидеров «правого уклона». Как только об этом написали советские газеты, 22 августа 1936 года на даче в подмосковном Болшево застрелился Томский. Бухарин, протестуя против выдвинутых обвинений, объявил голодовку. В феврале 1937 года Пленум ЦК постановил исключить Бухарина и Рыкова «из рядов ВКП(б) и передать дело в НКВД». Прямо с пленума двух соратников Ленина отправили на Лубянку.

Алексей Рыков

В марте 1938-го вместе с ними на скамье подсудимых оказался бывший народный комиссар внутренних дел СССР и бывший нарком связи СССР Генрих Ягода. Чтобы оправдать название судилища, рядом были посажены Христиан Раковский и Николай Крестинский. В 1920-е годы они находились на дипломатической работе, а в ходе внутрипартийной борьбы между Иосифом Сталиным и Львом Троцким поддержали последнего. А таких «шалостей» «вождь народов» обычно не прощал.

Остальные 17 подсудимых были не столь известны. Ими стали: бывший нарком лесной промышленности СССР Владимир Иванов, бывший нарком земледелия СССР Михаил Чернов, бывший нарком финансов СССР Григорий Гринько, бывший нарком внешней торговли СССР Аркадий Розенгольц, бывший заместитель наркома земледелия СССР Прокопий Зубарев, бывший советник Полпредства СССР в Германии Сергей Бессонов, бывший председатель Центросоюза Исаак Зеленский, бывший первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии Василий Шарангович, бывший первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Акмаль Икрамов, бывший председатель Совнаркома Узбекистана Файзулла Ходжаев, бывший работник Наркомата путей сообщения СССР Вениамин Максимов-Диковский, бывший сотрудник НКВД Павел Буланов, бывший секретарь Максима Горького Пётр Крючков и врачи Дмитрий Плетнёв, Игнатий Казаков и Лев Левин.

Примечательно, что все подсудимые, кроме Левина, Плетнёва и Казакова, на процессе отказались от защитников. А ведь им предъявили целый «букет» самых разных обвинений. Некоторые из них обвинялись в шпионаже против СССР и в измене Родине. Например, в обвинительном заключении утверждалось, что «обвиняемый Крестинский Н.Н. по прямому заданию врага народа Троцкого вступил в изменническую связь с германской разведкой в 1921 году», а «обвиняемый Раковский Х.Г. - один из особо доверенных Л. Троцкого - являлся агентом английской «Интеллидженс Сервис» с 1924 года и японской разведки - с 1934 года».

Обоснованность обвинений в шпионаже признали не все. В своём последнем слове Ягода произнёс слова, которые не могли понравиться судьям и государственному обвинителю Андрею Вышинскому: «Я - не шпион и не был им… У меня не было связей непосредственно с заграницей, нет фактов непосредственной передачи мною каких-либо сведений. И я не шутя говорю, что если бы я был шпионом, то десятки стран могли бы закрыть свои разведки…»

Андрей Вышинский

Наряду со шпионажем подсудимых обвиняли в диверсиях, терроре, вредительстве, подрыве военной мощи страны, провокации нападения иностранных держав на СССР, убийствах Сергея Кирова, Вячеслава Менжинского, Валериана Куйбышева, Максима Горького и его сына Максима Пешкова, покушении на Владимира Ленина в 1918 году, подготовке покушений на Иосифа Сталина и наркома НКВД Николая Ежова. С чувством особого возмущения государственный обвинитель заклеймил «позорнейшую практику подбрасывания в предметы продовольствия стекла и гвоздей, в частности в масло, что било по самым острым жизненным интересам, интересам здоровья и жизни нашего населения». Негодуя, Вышинский сделал далеко идущие выводы: «Стекло и гвозди в масле! Это же такое чудовищное преступление, перед которым, мне кажется, бледнеют все другие подобного рода преступления.
В нашей стране, богатой всевозможными ресурсами, не могло и не может быть такого положения, когда какой бы то ни было продукт оказывался в недостатке. Именно поэтому задачей всей этой вредительской организации было добиться такого положения, чтобы то, что у нас имеется в избытке, сделать дефицитным, держать рынок и потребности населения в напряженном состоянии. Напомню тут только эпизод из деятельности Зеленского - историю с 50-тью вагонами яиц, которые Зеленский уничтожил сознательно для того, чтобы Москву оставить без этого необходимейшего продукта питания.

Теперь ясно, почему здесь и там у нас перебои, почему вдруг у нас при богатстве и изобилии продуктов нет того, нет другого, нет десятого. Именно потому, что виноваты в этом вот эти изменники… Организуя вредительство, все эти Рыковы и Бухарины, Ягоды и Гринько, Розенгольцы и Черновы и так далее, и тому подобное преследовали в этой области определенную цель: попробовать задушить социалистическую революцию костлявой рукой голода. Не удалось и никогда не удастся!».

В самом начале процесса все подсудимые, кроме Крестинского, признали себя виновными в предъявленных обвинениях. А вот старый большевик, руководивший секретариатом ЦК ещё до Сталина, а позже работавший заместителем наркома иностранных дел СССР, неожиданно заявил: «Я не признаю себя виновным. Я не троцкист. Я никогда не был участником «правотроцкистского блока», о существовании которого я не знал. Я не совершил также ни одного из тех преступлений, которые вменяются лично мне, в частности, я не признаю себя виновным в связях с германской разведкой». Правда, уже на следующий день Крестинский полностью подтвердил свои показания на предварительном следствии (историк Исаак Розенталь утверждает, что накануне он был избит). Оправдываясь, он пояснил, что «вчера под влиянием минутного острого чувства ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжелым впечатлением от оглашения обвинительного акта, усугубленным моим болезненным состоянием, я не в состоянии был сказать правду».

Увы, но реальная картина устроителям судилища не требовалась. В ходе судебного процесса подсудимые, сломленные и переживавшие за судьбы родственников, в основном давали признательные показания. Не стал исключением и Бухарин, который, однако, справедливо заметил, что признания обвиняемых, на которых строит выводы обвинение, - «средневековый юридический принцип».

В итоге 13 марта Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством армвоенюриста Василия Ульриха приговорила 18 подсудимых к расстрелу.

Дмитрий Плетнёв, Христиан Раковский и Сергей Бессонов, получившие 25, 20 и 15 лет тюрьмы соответственно, свои сроки отбывали в Орловской тюрьме. Они были расстреляны при приближении частей германского Вермахта 11 сентября 1941 года в Медведевском лесу под Орлом.

Послесловие

Прозвучавшие на процессе обвинения гулким эхом отозвались по всей стране. С момента вынесения приговора не прошло и двух недель, а 25 марта был арестован дед автора статьи Ананий Еремеевич Колесников. В этот день его дочери (матери автора статьи) исполнилось 17 дней. Анания Колесникова обвинили в шпионаже в пользу румынской разведки, а также в том, что, работая заведующим магазина № 38 Орехово-Зуевского торга, портил колбасу и другие продукты. Своей вины он не признал, и 2 июля 1938 года Особым совещанием при народном комиссаре внутренних дел СССР был приговорён к 8 годам исправительно-трудовых лагерей. Срок отбывал на прииске «Широкий» в 600 км от Магадана.

Политическая биография Сталина. Том 2 Капченко Николай Иванович

2. Презумпция виновности: процесс Бухарина - Рыкова и др.

Процесс над военными потряс всю страну. Но ее ожидали еще более крупные потрясения. В планы Сталина входило и проведение публичного процесса, который стал бы своего рода венцом всей этой кампании. На очереди явственно проступали контуры подготовки самого грандиозного из всех процессов. И было совершенно очевидно, что центральными фигурами предстоявшего судебного действа должны стать Бухарин и Рыков. Принятые на февральско-мартовском пленуме решения не могли не получить своего логического развития в организации процесса. Видимо, Сталин испытывал чувство неудовлетворенности в связи с тем, как были проведены два предыдущих судебных спектакля, поскольку в их ходе, как уже отмечалось, несмотря на тщательную подготовку, имелись существенные накладки, вызывавшие у некоторых, особенно за границей, обоснованные сомнения в виновности осужденных. Новый процесс, в числе прочих задач, призван был развеять эти сомнения. Но главное - он должен был продемонстрировать полное и безоговорочное банкротство всех бывших политических оппонентов вождя. Причем важно было представить их перед всей страной и перед всем миром не в качестве политических противников, а как группу политических бандитов, шпионов зарубежных разведок, террористов и изменников, людей, не имеющих ничего общего с партией большевиков. Масштабы замыслов Сталина, конечно, наводят на мысль, что ему изменило чувство меры и здравого смысла, поскольку он решил соединить в одно целое вещи несовместимые. Идея существования объединенного правотроцкистского блока, положенная вождем в основу готовившегося процесса, у любого, знакомого с историей внутрипартийной борьбы в 20-е годы, не могла не вызвать больших сомнений.

Ведь Бухарин на практике показал себя непримиримым противником Троцкого и его политических концепций. Порой он в борьбе с троцкизмом проявлял себя даже более жестким, чем сам Сталин. Известно, что в ряде случаев Сталин занимал по отношению к Троцкому более мягкую позицию, чем приверженцы правой линии. А сейчас вождь решил объединить их в нечто единое целое. Хотя надо сказать, что их скорее всего объединяло лишь то, что они оказались на одной скамье подсудимых. Не считая, разумеется, ненависти к вождю, в одинаковой степени присущей как тем, так и другим. Сталин, конечно, знал из истории и собственного опыта политической борьбы, что общая ненависть порой сплачивает гораздо сильнее и надежнее, чем общинность идейных платформ и т. п. Короче, у вождя были свои веские расчеты и всякого рода морально-этические и иные соображения его не особенно беспокоили, они отступали на второй план перед перспективой сконструировать некий общий правотроцкистский заговор, в котором Троцкий играл главную роль, а Бухарин, Рыков и другие танцевали под его дудку.

Подготовка нового процесса в виду его, можно сказать, универсального характера (как по содержанию предъявленных обвинений, так и по персональному составу подсудимых) потребовала немало времени и усилий. Нужно было сломить сопротивление прежде всего главных фигур предстоявшего судебного спектакля - Бухарина и Рыкова. Особую трудность представлял в этом плане Бухарин. Сталин, конечно, знал не только его слабые, но и сильные стороны и отдавал отчет, что сломить Бухарина будет не так просто, как это было с Зиновьевым и Каменевым, а также Пятаковым, Радеком и Сокольниковым.

Тем более, что после своего ареста 27 февраля 1937 г. прямо на пленуме ЦК Бухарин на допросах проявлял стойкость и отсутствие всякой готовности идти навстречу следствию. Протоколы допросов посылались лично Сталину, и он, можно сказать, давал основное направление ходу всего следствия. Со своей стороны, Бухарин многократно обращался с личными письмами к Сталину, в которых решительно отметал обвинения, предъявлявшиеся ему. А эти обвинения, в частности, базировались на показаниях секретного сотрудника НКВД В. Астрова, принадлежавшего в свое время к школе Бухарина. Этот сексот усердно выполнял роль провокатора, в чем он позднее, когда в послесталинские времена осуществлялась проверка обоснованности приговора и всего процесса, признался сам.

По мере того, как шла его обработка со стороны следователей, Бухарин все больше осознавал ту зловещую неизбежность, которой ему уже не миновать. Он отчаянно пытается пробудить в Сталине хотя бы какие-то остатки человечности. Дело доходит до того, что он в письме от 10 октября 1937 г. пишет ему: «Когда у меня были галлюцинации, я видел несколько раз тебя и один раз Надежду Сергеевну (Н.С. Аллилуеву, покойную жену Сталина - Н.К. ). Она подошла ко мне и говорит: «Что же это такое сделали с Вами, Н.И.? Я Иосифу скажу, чтобы он Вас взял на поруки» Это было так реально, что я чуть было не вскочил и не стал писать, чтоб… ты взял меня на поруки! Так у меня реальность была перетасована с бредом. Я знаю что Н.С., не поверила бы ни за что, что я злоумышлял против тебя, и не даром подсознательное моего несчастного «я» вызвало этот бред. А с тобой я часами разговаривал» .

Конечно, было наивностью со стороны Бухарина прибегать к таким способам разубедить Сталина, вымолить у него пощаду. Подобная аргументация явно не могла растрогать вождя. И в смятении Бухарин переходит от лести к скрытым угрозам не подчиниться воле следователей, т. е. воле самого Сталина. Он не раз заявляет в своих письмах Сталину, что рассчитывать на его, Бухарина, «сотрудничество» со следователями не стоит, что он не пойдет на признание в суде своей вины: «Я отлично знаю, что со мной можно сделать теперь решительно все, что угодно (и «технически» и политически). Но на этих пунктах у меня собираются моментально для протеста все силы души, и я ни при каких условиях не пойду на такую подлость, чтобы клеветать на самого себя из страха или из других аналогичных мотивов»

Письма Бухарина - это крик человеческой души. И, конечно, у объективного человека не возникнет желания обвинить его в том, что он пресмыкается перед своим палачом. Нужно было побывать на его месте, чтобы иметь какое-то право ставить ему в упрек его неумеренные восторги в отношении Сталина и его политики. Хотя, разумеется, Бухарин прекрасно сознавал, что происходит в действительности и какая судьба его ожидает в ближайшие месяцы. В своем обращении к будущему поколению руководителей партии он давал трезвую оценку сложившейся ситуации: «…В настоящее время в своем большинстве так называемые органы НКВД - это переродившаяся организация безыдейных разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым авторитетом ЧК, в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше, в погоне за орденами и славой творят свои гнусные дела, кстати, не понимая, что одновременно уничтожают самих себя - история не терпит свидетелей грязных дел!

Любого члена ЦК, любого члена партии эти «чудодейственные» органы могут стереть в порошок, превратить в предателя-террориста, диверсанта, шпиона. Если бы Сталин усомнился в самом себе, подтверждение последовало бы мгновенно»

Особенно любопытна последняя мысль - «если бы Сталин усомнился в самом себе», то его судьба также была бы предрешена. Думаю, что в данном случае Бухарин явно преувеличивает, отдавая дань какому-то непостижимому, стоящему над человеческим разумом, историческому фатализму. Сталин просто не мог стать жертвой кампании, которую он развязал сам. И едва ли правомерно исходить из того, что органы НКВД осмелились бы поднять руку на своего истинного хозяина. Это - явное преувеличение, не имеющее никакого реального подтверждения фактами и даже подобием фактов. НКВД не определял стратегию репрессий, он был лишь главным реализатором этой стратегии. Дальнейшие события с полной убедительностью подтвердили это.

В данном контексте интересны рассуждения по вопросу репрессий одного из биографов Сталина Р. Пэйна. Он писал: «Только человек, обладающий абсолютной властью в стране, мог осуществить эти процессы. Они не были необходимы и они не были даже опасны для него, но он не был обеспокоен проблемами необходимости или угрозы. Они не добавляли ничего к его власти, так как он уже привел русский народ в состояние унизительной покорности его воле. Его действительные враги находились не среди обвиняемых, а в Берлине. Но ему нужна была «кровавая баня» . И далее Р. Пэйн делает весьма категорический и, на мой взгляд, довольно сомнительный вывод: Сталин уже «не мог остановить чистки или изменить их каким-либо образом, даже если бы захотел этого» .

Еще как мог, если бы захотел! Но пока все шло по разработанной схеме.

2 - 12 марта 1938 г. в Москве в Доме Союзов проходил процесс по делу т. н. антисоветского правотроцкистского блока. На скамье подсудимых оказались сразу три бывших члена Политбюро - Н.И. Бухарин, А.И. Рыков и Н.Н. Крестинский. Вместе с ними там были бывший нарком внутренних дел Г.Г. Ягода, бывший нарком внешней торговли А.П. Розенгольц, бывший нарком земледелия М.А. Чернов, секретарь Ягоды П.П. Буланов, бывший работник Наркомата путей сообщения СССР В.А. Максимов-Диковский, бывший глава советского правительства Украины и бывший активный деятель Коминтерна X.Г. Раковский, бывший нарком финансов Г.Ф. Гринько, бывший председатель Центросоюза И.А. Зеленский, бывший нарком лесной промышленности В.И. Иванов, бывший заместитель наркома земледелия П.Т. Зубарев, бывший советник полпредства СССР в Германии С.А. Бессонов, бывший первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана А.И. Икрамов, бывший первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии В.Ф. Шарангович, бывший председатель Совнаркома Узбекской ССР Ф.У. Ходжаев. Трагическую судьбу высокопоставленных партийных и советских работников в этом процессе разделили и беспартийные - врачи Д.Д. Плетнев, И.Н. Казаков и Л.Г. Левин, а также личный секретарь А.М. Горького П.Л. Крючков.

Персональный состав подсудимых свидетельствовал об универсальном характере самого процесса: он призван был с максимальной убедительностью продемонстрировать широту и разветвленность антисоветского заговора и одновременно давал возможность путем такого подбора подсудимых мотивировать характер предъявленных обвинений. Неизвестно, мыслил ли Сталин этот процесс как последний, подводящий своего рода общий итог всех предыдущих процессов. Но есть веские основания полагать, что так оно и было в действительности, поскольку уже не оставалось сколько-нибудь видных фигур из прежних политических противников вождя, которых можно было бы предать публичному суду.

Здесь необходимо сделать одно немаловажное дополнение: помимо открытых судебных процессов сталинская чистка включала в себя и серию закрытых судилищ, в ходе которых в упрощенном и ускоренном порядке выносились приговоры (как правило, самые суровые) тем обвиняемым, которых по тем или иным причинам нельзя было предавать открытому суду. То ли подследственные не поддавались обработке следователями, то ли в силу иных причин их предпочитали ликвидировать без лишней огласки. Таких дел было значительно больше, чем тех, которые фигурировали во время публичных процессов. При этом надо отметить, что Сталин, организуя судебные спектакли, первостепенное внимание уделял не тому, как они будут восприняты за границей, хотя и это обстоятельство играло отнюдь не второстепенную роль. Главный акцент делался на значении этих процессов для широких слоев населения самой страны.

В соответствии с такой задумкой и составлялась формула обвинения. Вкратце изложу основные пункты обвинения, в той или иной мере касавшиеся всех представших перед судом. Им вменялось в вину то, что они организовали заговорщическую группу под названием правотроцкистский блок, ставившую своей целью свержение существующего в СССР социалистического общественного и государственного строя, восстановление в СССР капитализма и власти буржуазии, расчленение СССР и отторжение от него в пользу враждебных нашей стране государств (имелись в виду в первую очередь Германия и Япония) Украины, Белоруссии, среднеазиатских республик, Грузии, Армении, Азербайджана и Приморья. Конкретно им предъявлялось обвинение в шпионаже против советского государства и измене родине, в убийстве Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького и в заговоре против Ленина в 1918 году. Наряду с этими главными пунктами формула обвинения включала также вредительство, диверсии, террор, подрыв военной мощи СССР, провокацию военного нападения на советское государство. Обвинение в заговоре против Ленина было расширено и сформулировано как намерение физически уничтожить Ленина, Сталина и Свердлова.

Сталин принимал активное личное участие в подготовке процесса. Это выражалось в том, что он определял основные направления обвинительного заключения, а на стадии предварительного следствия участвовал также и в допросах Бухарина на очных ставках. Так, он обвинял Н.И. Бухарина в том, что тот в период Брестского мира блокировался с эсерами и скрыл это. На что Н.И. Бухарин ответил: «Какой мне смысл врать насчет Брестского мира. Однажды пришли левые эсеры и сказали: «Давайте создадим кабинет. Мы арестуем Ленина и составим кабинет». Я это после рассказал Ильичу. «Дайте мне честное слово, что Вы об этом никому не скажете», - сказал мне Ильич. Потом, когда я дрался вместе с Вами против Троцкого, я это привел в качестве примера, - вот до чего доводит фракционная борьба. Это произвело тогда взрыв бомбы» .

Несмотря на всю абсурдность данного обвинения, оно было включено в обвинительное заключение и в ходе процесса фигурировало в качестве чуть ли не основного «факта», призванного скомпрометировать Бухарина как любимца партии. Дело доходило и до явно смехотворных вещей: непосредственный исполнитель судебного фарса Ежов даже включил в состав преступления обвиняемых попытку его собственного отравления путем распыления ртутного раствора в его кабинете. Словом, и авторы сценария, и режиссеры судебного процесса явно хватили лишку, нагромоздив несусветную кучу обвинений, которые, по их мнению, должны были окончательно пригвоздить подсудимых к позорному столбу.

Я не стану углубляться в детали данного процесса. Но полагаю, что стоит остановиться на некоторых наиболее примечательных его моментах, в первую очередь на поведении Бухарина во время судебных слушаний. Надо отметить, что в целом процесс, на первый взгляд, прошел вроде бы успешно с точки зрения его главного организатора. Однако на самом деле не все протекало так, как было первоначально задумано. Все обвиняемые, за исключением Крестинского, признали себя виновными. Хотя, как потом выяснилось в ходе процесса, эти признания нельзя считать полными, поскольку по ряду пунктов обвинения подсудимые категорически отрицали свою вину. Крестинский же вообще отказался в первый день процесса признать себя виновным. Однако вскоре он взял свой отказ назад, причем мотивировал это следующим образом: «Я признаю, что мой отказ признать себя виновным объективно являлся контрреволюционным шагом, но субъективно для меня это не было враждебной вылазкой. Я просто все последние дни перед судом находился под тяжелым впечатлением тех ужасных фактов, которые я узнал из обвинительного заключения и, особенно, из его второго раздела. Мое отрицательное отношение к преступному прошлому после ознакомления с этими фактами, конечно, не уменьшилось, а только обострилось, но мне казалось выше моих сил перед лицом всего мира, перед лицом всех трудящихся признать себя виновным. Мне казалось, что легче умереть, чем создать представление у всего мира о моем хотя бы отдаленном участии в убийстве Горького, о котором я действительно ничего не знал» .

Трудно сказать, что за этим эпизодом скрывалось: или действительное нежелание Крестинского признавать свою вину в чудовищных преступлениях или же своего рода не столь уж хитроумная задумка организаторов процесса продемонстрировать его от начала до конца объективный характер. Любопытно, что такую версию еще до начала процесса предсказал Троцкий. Он, в частности, писал буквально за день до открытия судилища: «В новом процессе можно ждать некоторых усовершенствований по сравнению с предшествовавшими. Монотонность покаяний подсудимых на первых двух процессах производила удручающее впечатление даже на патентованных «друзей СССР». Возможно, поэтому, что на этот раз мы увидим и таких подсудимых, которые, в порядке своей роли, будут отрицать свою виновность, чтобы затем, под перекрестным допросом, признать себя побежденными. Можно, однако, предсказать заранее, что ни один из подсудимых не причинит никаких затруднений прокурору Вышинскому» .

Ход процесса подтвердил гипотезу Троцкого, хотя, надо сказать, до настоящего времени затруднительно дать ясный и четкий ответ на вопрос: был ли эпизод с Крестинским инсценировкой или же подсудимый действительно проявил силу воли и мужество, отвергнув обвинения в свой адрес. Однако эти детали не меняют общих контуров картины.

Но наиболее действенную линию поведения на процессе проявил Бухарин. Хотя он и признавал свою вину вообще, когда дело касалось конкретных обвинений он зачастую их умело опровергал или давал им такую трактовку, которая при внимательном анализе вообще ставила под вопрос многие пункты обвинительного заключения, их доказательную базу. Главное - он довольно умело и юридически грамотно обесценил основную доказательную базу обвинения - признания самих подсудимых. Он, как бы мимоходом бросил в зал фразу: «Признания обвиняемых необязательны. Признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип» . Если принять во внимание, что по существу вся доказательная база обвинения состояла из признаний самих обвиняемых, то становится очевидным, что использование этого средневекового принципа, когда пытки играли роль главного инструмента отыскания истины, в условиях существования советской власти выглядело как возврат к средневековью. Уже одной этой фразой Бухарин как бы ставил весь процесс за рамки допустимого и юридически обоснованного.

Любопытны и его контраргументы на утверждения прокурора Вышинского. Бухарин: «Гражданин Прокурор разъяснил в своей обвинительной речи, что члены шайки разбойников могут грабить в разных местах и все же ответственны друг за друга. Последнее справедливо, но члены шайки разбойников должны знать друг друга, чтобы быть шайкой и быть друг с другом в более или менее тесной связи. Между тем, я впервые из обвинительного заключения узнал фамилию Шаранговича и впервые увидел его на суде. Впервые узнал о существовании Максимова. Никогда не был знаком с Плетневым, никогда не был знаком с Казаковым, никогда не разговаривал с Раковским о контрреволюционных делах, никогда не разговаривал о сем же предмете с Розенгольцем, никогда не разговаривал о том же с Зеленским, никогда в жизни не разговаривал с Булановым и так далее. Кстати, и Прокурор меня ни единым словом не допрашивал об этих лицах.

«Право-троцкистский блок» есть прежде всего блок правых и троцкистов. Как сюда вообще может входить, например, Левин, который здесь на суде показал, что он и сейчас не знает, что такое меньшевики? Как сюда могут входить Плетнев, Казаков и прочие?

Следовательно, сидящие на скамье подсудимых не суть какая-либо группа, они суть на разных линиях соучастники заговора, но не группа в строгом и юридическом смысле этого слова. Все подсудимые были так или иначе связаны с «право-троцкистским блоком», некоторые из них и с разведками, но и только. Но это не дает никакого основания заключать, что эта группа есть «право-троцкистский блок» .

Категорически отрицал Бухарин и свою причастность к шпионажу. Он спрашивал: «Гражданин Прокурор утверждает, что я наравне с Рыковым был одним из крупнейших организаторов шпионажа. Какие доказательства? Показания Шаранговича, о существовании которого я и не слыхал до обвинительного заключения» . Отрицал он и свою причастность к организации убийства Кирова и других деятелей Советского государства.

Другой отличительной чертой поведения на суде Бухарина было то, что он порой играл роль, которую должен был исполнять не подсудимый, а прокурор. Это, видимо, по его замыслу, должно было продемонстрировать всю несостоятельность и нелепость обвинений не только в его адрес, но и в адрес других подсудимых. Так, например, он заявил: «Тягчайший характер преступления - очевиден, политическая ответственность - безмерна, юридическая ответственность такова, что она оправдает любой самый жестокий приговор. Самый жестокий приговор будет справедливым потому, что за такие вещи можно расстрелять десять раз. Это я признаю совершенно категорически и без всяких сомнений» .

Обращают на себя внимание и попытки Бухарина «защитить» Сталина и опровергнуть возможные сомнения и подозрения в отношении правомерности данного процесса. Довольно странная ирония исторической судьбы, когда жертва стремится в своем последнем слове на суде возвысить человека, обрекшего его на смерть! Вполне возможно, что таким способом он рассчитывал, что в последнюю минуту Сталин оценит его старания и дарует ему жизнь. Чем-то иным трудно объяснить следующий пассаж из последнего слова обреченного: «Мне случайно из тюремной библиотеки попала книжка Фейхтвангера, в которой речь шла относительно процессов троцкистов. Она на меня произвела большое впечатление. Но я должен сказать, что Фейхтвангер не дошел до самой сути дела, он остановился на полдороге, для него не все ясно, а на самом деле все ясно. Мировая история есть мировое судилище. Ряд групп, лидеров троцкизма обанкротился и брошен в яму. Это правильно. Но нельзя делать так, как делает Фейхтвангер в отношении, в частности, Троцкого, когда он ставит его на одну доску со Сталиным. Здесь у него рассуждения совершенно неверные. Ибо в действительности за Сталиным стоит вся страна, надежда мира, он творец. Наполеон однажды заметил - судьба это политика. Судьба Троцкого - контрреволюционная политика» .

Бухарин, как бы предвидя то, что за рубежом, и в первую очередь со стороны Троцкого, сам процесс и озвученные на нем поистине фанатсмогорические признания, вызовут целый океан возмущения и критики, счел нужным заблаговременно отвергнуть такого роду защиту. «Я a priori могу предполагать, что и Троцкий, и другие мои союзники по преступлениям, и II Интернационал, тем более потому, что я об этом говорил с Николаевским, будут пытаться защищать нас, в частности, и в особенности меня. Я эту защиту отвергаю, ибо стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем народом. Чудовищность моих преступлений безмерна, особенно на новом этапе борьбы СССР. Пусть этот процесс будет последним тягчайшим уроком, и пусть всем будет видна великая мощь СССР, пусть всем будет видно, что контрреволюционный тезис о национальной ограниченности СССР повис в воздухе как жалкая тряпка. Всем видно мудрое руководство страной, которое обеспечено Сталиным» .

Читая эти дифирамбы Сталину, невольно задаешься мыслью: а, может быть, Бухариным двигало не только стремление таким способом завоевать снисхождение у вождя, но и иные расчеты? Нельзя исключить того, что, превратив скамью подсудимых в трибуну восхваления Сталина, Бухарин таким способом хотел как бы оттенить мысль, что весь этот процесс есть не что иное как reductio ad absurdum, т. е. доведение до абсурда. Недюжинный талант оратора подсудимый использовал для исторического оправдания Сталина и его политического курса - ведь в этом есть что-то противоестественное, выходящее за пределы здравого смысла. И вполне можно допустить, что таким путем Бухарин апеллировал к тем в нашей стране, кто не утратил способность мыслить самостоятельно, анализировать факты и делать собственные выводы.

Обращают на себя внимание не только приведенные выше высказывания Бухарина, но и то, что он в своем последнем слове наряду с замаскированной интерпретацией данного процесса как юридически несостоятельного фарса, также всячески опровергал высказывавшиеся тогда предположения о том, что признательные показания были получены путем пыток и применения всякого рода психотропных препаратов. Он отмел как пустую выдумку версию о некоей загадочной славянской натуре, тибетском порошке и прочих, как он выразился, небылиц и вздорных контрреволюционных россказней. Свое признание он мотивировал так: «Я около 3 месяцев запирался. Потом я стал давать показания. Почему? Причина этому заключалась в том, что в тюрьме я переоценил все свое прошлое. Ибо, когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной яркостью абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись. И, наоборот, все то положительное, что в Советском Союзе сверкает, все это приобретает другие размеры в сознании человека. Это меня в конце концов разоружило окончательно, побудило склонить свои колени перед партией и страной. И когда спрашиваешь себя: ну, хорошо, ты не умрешь; если ты каким-нибудь чудом останешься жить, то опять-таки для чего? Изолированный от всех, враг народа, в положении нечеловеческом, в полной изоляции от всего, что составляет суть жизни… И тотчас же на этот вопрос получается тот же ответ. И в такие моменты, граждане судьи, все личное, вся личная накипь, остатки озлобления, самолюбия и целый ряд других вещей, они снимаются, они исчезают» .

Полагаю, что процитированных выше высказываний вполне достаточно, чтобы представить хотя бы в самом общем виде происходившее на процессе, и прежде всего линию поведения главного обвиняемого - Бухарина. Реакция советской общественности на процесс была заранее запрограммирована. Проходили массовые митинги, публиковались гневные статьи с единственным требованием - сурово покарать преступников, расстрелять их, как бешеных собак. Думаю, что для характеристики господствовавшей тогда атмосферы вполне подходят следующие строки великого русского поэта Н. Некрасова:

«Душу вколачивать в пятки

Правилом было тогда…»

За границей, однако, сам процесс и в особенности поведение на нем Бухарина вызвали совсем иные отклики, чем в нашей стране. Один американский корреспондент дал такую оценку последнему слову Бухарина: «Один Бухарин, который, произнося свое последнее слово, совершенно очевидно знал, что обречен на смерть, проявил мужество, гордость и почти что дерзость. Из пятидесяти четырех человек, представших перед судом на трех последних открытых процессах по делу о государственной измене, он первым не унизил себя в последние часы процесса…

Во всей бухаринской речи не было и следа напыщенности, язвительности или дешевого краснобайства. Это блестящее выступление, произнесенное спокойным, безучастным тоном, обладало громадной убедительной силой. Он в последний раз вышел на мировую арену на которой, бывало, играл большие роли и производил впечатление просто великого человека, не испытывающего никакого страха, а лишь пытающегося поведать миру свою версию событий»

Имели место во время процесса и некоторые другие, мягко говоря, недоработки со стороны следствия, а, можно сказать, и со стороны Сталина, поскольку он самолично определял, какие обвинения следует предъявлять главным его фигурантам. Так, опровергая обвинение в шпионаже, наиболее одиозная фигура на этом процессе бывший нарком внутренних дел Ягода вполне резонно возразил: «Прокурор безапелляционно считает доказанным, что я был шпионом. Это не верно. Я - не шпион и не был им. Я думаю, что в определении, что такое шпион или шпионаж, мы не разойдемся. Но факт есть факт. У меня не было связей непосредственно с заграницей, нет фактов непосредственной передачи мною каких-либо сведений. И я не шутя говорю, что если бы я был шпионом, то десятки стран могли бы закрыть свои разведки - им незачем было бы держать в Союзе такую массу шпионов, которая сейчас переловлена» .

Однако все это были не более, чем пикантные эпизоды данного процесса, возможно, выходившие за рамки заранее прописанного сценария его хода. Окончательный вердикт суда ни для кого не представлял собой неожиданности, ибо сам суд руководствовался не презумпцией невиновности - как основополагающего принципа правосудия - а принципом презумпции виновности. Подсудимые уже до суда были фактически осуждены - такова была установка Сталина. Сам процесс лишь выступал как юридическое прикрытие расправы.

Приговор был таков: 18 подсудимых приговорены к высшей мере наказания - расстрелу, врач Плетнев - к тюремному заключению сроком на 25 лет, Раковский и Бессонов, как не принимавшие прямого участия в организации террористических и диверсионно-вредительских действий - к тюремному заключению первый - на двадцать лет, второй - на пятнадцать лет. Приговор был приведен в исполнение. Еще накануне суда Бухарин в письме Сталину просил не применять к нему такую форму казни, как расстрел. Он писал: «…Если меня ждет смертный приговор, то я заранее тебя прошу, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью в камере яд (дать мне морфию, чтоб я заснул и не просыпался). Для меня этот пункт крайне важен, я не знаю, какие слова я должен найти, чтобы умолить об этом, как о милости: ведь политически это ничему не помешает, да никто этого и знать не будет. Но дайте мне провести последние секунды так, как я хочу. Сжальтесь! Ты, зная меня хорошо, поймешь… Так если мне суждена смерть, прошу о морфийной чаше. Молю об этом…» Но и к этой просьбе Бухарина вождь остался глух. Он просто не любил отступлений от правил.

Итак, самый главный публичный судебный процесс завершился. Тем самым Сталин как бы подвел итог растянувшейся на 18 с лишним лет борьбе со своими политическими оппонентами. Политической борьбе вождь уготовил чисто уголовный финал. Он, конечно, мог торжествовать, ибо победа была не просто полная и окончательная, но и тотальная - она завершилась физическим уничтожением оппонентов. Вокруг всей этой проблемы до сих пор не утихают страстные споры. Лично для меня принципиально важным является следующий вопрос-, действительно ли Сталин верил тому, в чем обвинялись его противники? Или же хладнокровно шел по пути их не только политического, но и физического уничтожения? На этот вопрос однозначно ответить трудно. С одной стороны, Сталин, конечно, не был настолько наивным и примитивным, чтобы всерьез верить в чудовищные обвинения, которые предъявлялись подсудимым. С другой стороны, присущая ему подозрительность, очевидно, сыграла свою зловещую роль во всем этом. Он никогда не забывал о том, как его политические противники не раз меняли свои позиции и часто смыкали свои ряды, несмотря на существенные разногласия, порой разделявшие их. Он им не верил и считал, что они никогда и ни при каких условиях не откажутся от борьбы против него лично и против его политического курса. Все говорит за то, что он исходил из принципа, что политическая схватка окончательно завершается лишь с физическим устранением противника. Отсюда и проистекали его жесткость и жестокость, его яростная непримиримость к своим поверженным политическим противникам.

Завершая этот раздел, хочу сделать еще одно замечание. Когда некоторые авторы, порой весьма солидные, в качестве доказательства того или иного отстаиваемого ими положения ссылаются на показания обвиняемых, данных на публичных судебных процессах, трудно удержаться от сардонической усмешки. Только беспредельно наивные люди или люди, которые мыслят в заранее определенном русле, могут всерьез поверить в то, что большевистские деятели, посвятившие себя революции, утверждению Советской власти чуть ли не сразу после завершения Гражданской войны (с начала 20-х годов) стали на путь предательства и шпионажа против советского государства. Еще более фантастическим и невероятным представляется то, что эти самые люди готовили заговоры с целью реставрации капитализма в СССР. Они исповедовали марксистские взгляды и прекрасно отдавали себе отчет в том, что такой глубокий общественный переворот, каким могла быть реставрация капитализма, относился к разряду совершенно иных исторических процессов, чтобы его можно было осуществить посредством какого-либо даже самого разветвленного дворцового заговора.

Защищать Сталина от несправедливых обвинений - это не значит оправдывать его реальные преступные деяния. Для него политика не имела моральных измерений. Политика, по его мнению, могла быть правильной или неправильной. Других характеристик для ее определения он, по существу, не разделял. Политический курс Сталина в 20–30 годы был безусловно обоснован в своих главных параметрах, и те, кто выступал против этого курса, в конечном счете оказались банкротами с точки зрения истории. Их политическое банкротство очевидно не только потому что Сталин оказался победителем. Оно было обусловлено коренными пороками и изъянами всей политической стратегии оппонентов Сталина. Этими же причинами можно объяснить и закономерную победу Сталина. Это - вещи принципиального плана. Что же касается физического уничтожения своих поверженных оппонентов, то здесь для вождя нет оправданий. Возможно, имеются какие-то аргументы для объяснения этого его поступка. Но не для оправдания.

Меня могут упрекнуть в непоследовательности и внутренних противоречиях, присущих моей аргументации. Дескать, это выражается в том, что я защищаю в целом правильность общей политической стратегии Сталина, сыгравшей, несомненно, решающую роль в укреплении могущества Советского Союза. Это - с одной стороны. А с другой стороны - подвергаю критике политику репрессий, выразившуюся не только в политическом, но и в физическом устранения противников вождя. Эта непоследовательность и внутренняя противоречивость носят не внутренний, содержательный, а скорее формально-логический характер. Поскольку в сущности речь идет о явлениях разного плана, хотя и органически взаимосвязанных друг с другом. Кто считает, что у Сталина не было иного выбора, разве что физически уничтожить противников своей политической линии, на мой взгляд отстаивает однобокую и явно тенденциозную позицию. Наряду с этим совершенно очевидным фактом, защита вождем выбранного курса, опасения, что этот курс будет радикально пересмотрен в случае компромисса с бывшими оппонентами, толкали его зачастую на шаги, явно выходившие за пределы политической целесообразности. Конечно, история - это не карточный пасьянс, где можно оперировать различными раскладами, и то, что произошло, представляется нам порой в качестве фатально неизбежного хода событий. Тем не менее, объективное освещение политической биографии Сталина предполагает анализ различных вариантов возможного развития событий, поскольку это позволяет глубже вникнуть в саму суть его политической философии.